Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали
чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем
страшнее, чем дольше они там лежали.
Ей казалось, что в его больших
страшных глазах, которые упорно следили за ней, выражалось
чувство ненависти и насмешки, и она старалась избегать встречи с ним.
Ей нужно было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила
страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по комнате и потом падала без
чувств.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое
чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и
страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
Этот вопрос вне моей компетенции, ибо я не Дон-Кихот, но, разумеется, мне очень понятна мысль,
чувство уважаемого и талантливейшего Платона Александровича,
чувство, высказанное в словах о
страшной власти равенства.
Она глядела на этот синий пакет, с знакомым почерком, не торопясь сорвать печать — не от страха оглядки, не от ужаса зубов «тигра». Она как будто со стороны смотрела, как ползет теперь мимо ее этот «удав», по выражению Райского, еще недавно душивший ее
страшными кольцами, и сверканье чешуи не ослепляет ее больше. Она отворачивается, вздрагивая от другого, не прежнего
чувства.
Да и сам Версилов в сцене у мамы разъяснил нам это тогдашнее «раздвоение» его
чувств и воли с
страшною искренностью.
Эта мысль на мгновение овладела всеми моими
чувствами, но я мигом и с болью прогнал ее: «Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажут: это оттого он сделал, что украл, сделал от стыда, — нет, ни за что!» И вот в это мгновение, помню, я ощутил вдруг один миг
страшной злобы.
И
страшное, неудержимое животное
чувство овладело им.
Эти серые большие глаза глядели к нему прямо в душу, где с
страшной силой поднялось то
чувство, которое он хотел подавить в себе.
И даже в эту
страшную войну, когда русское государство в опасности, нелегко русского человека довести до сознания этой опасности, пробудить в нем
чувство ответственности за судьбу родины, вызвать напряжение энергии.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со
страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим
чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие
чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
Ко всякому другому, явись такой, приревновал бы тотчас же и, может, вновь бы намочил свои
страшные руки кровью, а к этому, к этому «ее первому», не ощущал он теперь, летя на своей тройке, не только ревнивой ненависти, но даже враждебного
чувства — правда, еще не видал его.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «
страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое
чувство,
чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их
чувство друг к другу, — нет, о
чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в
чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее
страшного положения.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в
страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое
чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Отец мой строго взглянул на меня и замял разговор. Граф геройски поправил дело, он сказал, обращаясь к моему отцу, что «ему нравятся такие патриотические
чувства». Отцу моему они не понравились, и он мне задал после его отъезда
страшную гонку. «Вот что значит говорить очертя голову обо всем, чего ты не понимаешь и не можешь понять; граф из верности своему королю служил нашему императору». Действительно, я этого не понимал.
У Тютчева было целое обоснованное теократическое учение, которое по грандиозности напоминает теократическое учение Вл. Соловьева. У многих русских поэтов было
чувство, что Россия идет к катастрофам. Еще у Лермонтова, который выражал почти славянофильскую веру в будущее России, было это
чувство. У него есть
страшное стихотворение...
А когда подрастет
И
страшную тайну узнает,
Я верю: он матери
чувство поймет
И в сердце ее оправдает!
И она бросилась на меня с кулаками. Но в эту минуту вдруг раздался пронзительный, нечеловеческий крик. Я взглянул, — Елена, стоявшая как без
чувств, вдруг с
страшным, неестественным криком ударилась оземь и билась в
страшных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок пахучей болезни. Растрепанная девка и женщина снизу подбежали, подняли ее и поспешно понесли наверх.
Что-то такое новое, хорошее, еще не испытанное проснулось у ней в груди, не в душе, а именно — в груди, где теперь вставала с
страшной силой жгучая потребность не того, что зовут любовью, а более сильное и могучее
чувство…
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со
страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных
чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
В эту минуту во мне сказался сын моего отца. Он не добился бы от меня иного ответа самыми
страшными муками. В моей груди, навстречу его угрозам, подымалось едва сознанное оскорбленное
чувство покинутого ребенка и какая-то жгучая любовь к тем, кто меня пригрел там, в старой часовне.
— Вы сами видели, с каким
чувством симпатии мы к вам относились, то есть я и Александра Петровна. И если я теперь вынужден… Ах, да вы сами знаете, что в этом паршивом городишке нет ничего
страшнее сплетни!
— Ничего, смолчал, и, знаешь, показался мне какой-то старой, бессемейной девкой, которые от собственной душевной пустоты занимаются участью других и для которых ничего нет
страшнее, как прямые, серьезные отношения в жизни, и они любят только играть в
чувства… — вот вам и гуманность вся его… откуда она происходит!..
Володя без малейшего содрогания увидал это
страшное место, про которое он так много думал; напротив, он с эстетическим наслаждением и героическим
чувством самодовольства, что вот и он через полчаса будет там, смотрел на это действительно прелестно-оригинальное зрелище, и смотрел с сосредоточенным вниманием до самого того времени, пока они не приехали на Северную, в обоз полка брата, где должны были узнать наверное о месте расположения полка и батареи.
«Так вот он, 4-й бастион, вот оно, это
страшное, действительно ужасное место!» думаете вы себе, испытывая маленькое
чувство гордости и большое
чувство подавленного страха.
Несмотря на увлечение разнородными суетливыми занятиями,
чувство самосохранения и желания выбраться как можно скорее из этого
страшного места смерти присутствовало в душе каждого.
— Да, она ее мучит, бедняжку, своей
страшной скупостью, и странно, — прибавил он с
чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто к родственнице. — Какая была прелестная, милая, чудная женщина! Я не могу понять, отчего она так переменилась. Ты не видел там, у ней, ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь секретаря? — сказал он, сердито отходя от меня.
Держать в руках свое первое признанное сочинение, вышедшее на прекрасной глянцевитой бумаге, видеть свои слова напечатанными черным, вечным, несмываемым шрифтом, ощущать могучий запах типографской краски… что может сравниться с этим удивительным впечатлением, кроме (конечно, в слабой степени) тех неописуемых блаженных
чувств, которые испытывает после
страшных болей впервые родившая молодая мать, когда со слабою прелестною улыбкой показывает мужу их младенца-первенца.
Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный,
Я рассказал, как ночью темной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам —
Ты
чувств и памяти лишилась
И в
страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.
Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с
страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и
чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.
«Напрасный гнев, — продолжает Мопассан, — негодование поэта. Война уважаема, почитаема теперь более, чем когда-либо. Искусный артист по этой части, гениальный убийца, г-н фон Мольтке отвечал однажды депутатам общества мира следующими
страшными словами: «Война свята и божественного установления, война есть один из священных законов мира, она поддерживает в людях все великие и благородные
чувства: честь, бескорыстие, добродетель, храбрость. Только вследствие войны люди не впадают в самый грубый материализм».
Это было органическое темное
чувство, вызывавшее
страшную тяжесть, апатию и неспособность к какой бы то ни было работе.
— Да, Таня, я погиб. Все прежнее, все дорогое, все, чем я доселе жил, погибло для меня; все разрушено, все порвано, и я не знаю, что меня ожидает впереди. Ты сейчас мне сказала, что я разлюбил тебя… Нет, Таня, я не разлюбил тебя, но другое,
страшное, неотразимое
чувство налетело, нахлынуло на меня. Я противился, пока мог.
Фома почувствовал, что ненавидит его, — его и всех, кроме Саши, возбуждавшей в нем смутное
чувство удивления пред нею и боязни, что она может сделать что-то неожиданное и
страшное.
Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила, вызывая в нём сложное
чувство страха, стыда и острого, но не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то
страшного.
К нему же было какое-то странное
чувство и ненависти и сознания своего унижения и его победы, но к ней
страшная ненависть.
Наконец, я опять увидел некогда
страшную и противную мне гимназию, и увидел ее без страха и без неприятного
чувства.
Погодин же вгляделся в начисто выбритый подбородок Андрея Иваныча, в его задумчивые, спокойно-скрытные глаза — и весь передернулся от какого-то мучительного и
страшного то ли представления, то ли предчувствия. И долго еще, день или два, с таким же
чувством темного ожидания смотрел на матросиково лицо, пока не вытеснили его другие боли, переживания и заботы.
И на мгновенье все это показалось
страшным сном: и ночь, и Колесников, и те
чувства, что только что до краев наполняли его и теперь взметнулись дико, как стая потревоженного воронья.
На самой вершине своей славы и могущества Жегулев не раз ощущал в себе эту
страшную пустоту, но, еще не догадываясь об истинных причинах, объяснял
чувство усталостью и личным.
Я должен вам признаться, милые слушатели, что Борис Петрович — боялся смерти!..
чувство, равно свойственное человеку и собаке, вообще всем животным… но дело в том, что смерть Борису Петровичу казалась ужаснее, чем она кажется другим животным, ибо в эти минуты тревожная душа его, обнимая все минувшее, была подобна преступнику, осужденному испанской инквизицией упасть в колючие объятия мадоны долорозы (madona dolorosa), этого искаженного, богохульного,
страшного изображения святейшей святыни…
Правда, «мы не знаем, — как говорит г. Устрялов, — с какими
чувствами смотрел Петр на
страшное зрелище, на гибель дядей, на слезы и отчаяние матери, на преступные действия сестры, готовой все принести в жертву своему властолюбию» (Устрялов, том I, стр. 45).
Пока он сам, своею волею, шел на опасность и смерть, пока свою смерть, хотя бы и
страшную по виду, он держал в собственных руках, ему было легко и весело даже: в
чувстве безбрежной свободы, смелого и твердого утверждения своей дерзкой и бесстрашной воли бесследно утопал маленький, сморщенный, словно старушечий страшок.
Я слушал ее тяжелую исповедь и рассказ о своих бедствиях, самых
страшных бедствиях, которые только может испытать женщина, и не обвинение шевелилось в моей душе, а стыд и унизительное
чувство человека, считающего себя виновным в зле, о котором ему говорят.
Тоскливое, непонятное мне самому
чувство влилось мне в грудь; смутное ожидание чего-то неизвестного и
страшного, страстное желание сделать что-то, в чем я сам не мог дать отчета, и нежность к этому несчастному существу, вместе с каким-то боязливым ощущением, которое она поселяла во мне своим присутствием, — все слилось в одно давящее впечатление, и я не помню, сколько времени провел я, погруженный почти в полное забытье.
И он, вращая исступленными глазами, выкрикнул
страшное, грубое ругательство и повалился без
чувств.
В спальне, в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, державшего руки за спиной. Двое других дядек Четуха и Куняев — спустили с него панталоны, сели Буланину на ноги и на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное
чувство, самое ужасное в этом истязании ребенка, — это сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было в тысячу раз
страшнее, чем физическая боль…
Рассматривая портрет, он подивился вновь высокой работе, необыкновенной отделке глаз; они уже не казались ему
страшными, но всё еще в душе оставалось всякий раз невольно неприятное
чувство.